«ЛАБИРИНТ» Выставка произведeний московских художников, 1988, с участием Ю. Альберта, В. Мироненко, Г. Пузенкова, С. Гундлаха, А. Ройтера, К. Звездочетова, Б. Орлова, Л. Табенкина, Д. Пригова и. др. photo: Hannelore Fobo, 1988

По окончании лицея – кстати говоря, школы с уклоном на естественные науки, в особенности на математику – я получила грант от Фонда высшего образования немецкого народа (Studienstiftung des deutschen Volkes), который не только полностью обеспечил мое академическое научное образование - училась я в Мюнхене и в Западном Берлине в институтах лингвистики и политологии – но также позволил мне путешествовать и какое-то время жить и учиться в разных странах западной и южной Европы. Когда я закончила институт, я свободно говорила на английском, французском, испанском, итальянском и португальском языках, и могу сказать, что чувствовала себя комфортно как с языками, так и с людьми этих стран. Впоследствии я также какое-то время работала при Европейском союзе в Португалии.

Но я всегда придерживалась мнения, что Европа – это единое целое, и предпринимала несколько попыток учить русский язык, правда, не очень удачных, потому что поехать в Советский Союз «просто так», т. е. по собственной инициативе и без покровительства какого-либо учреждения, было нельзя. И когда мне предложили приобрести дополнительную квалификацию на специальном курсе по Восточной Европе в Институте восточно-европейских наук в Западном Берлине, мой ответ был однозначно положительным, и я вернулась из Португалии. Это была вторая половина 80-х годов, в начале Перестройки, и руководство научного фонда фирмы Фольксваген финансировало этот курс, считая, что нужны специалисты по вопросам Восточной Европы. Я тоже так считала.

Возможно, этот интерес к Восточной Европе, который первоначально относился скорее к политике и истории, был логическим продолжением моего изучения Западной Европы. Однако не исключено, что здесь играла роль моя личная жизнь. Я западный человек, родилась недалеко от Штутгарта, но отец приехал из восточной Германии, из маленького города на юго-востоке от Берлина, и там живут лужичане, западные славяне. Кое-кто там еще говорит на лужицком. Папа не умеет, но дедушка говорил, хотя я узнала об этом только после его смерти. Значит, моя фамилия – Фобо – имеет славянские корни. А мне всегда нравился «экзотизм» моей фамилии, и в детстве я тайно гордилась ей, мне она казалась гораздо более интересной, чем «Мюллер» или «Шмидт» – фамилии моих одноклассников.

Иосиф Бакштейн со скульптурой Игоря макревича, 1989 photo: Hannelore Fobo, 1989

Но есть и другое. Параллельно с интересом к истории и политике во мне рос интерес к искусству, сначала к искусству как выражению общественных условий жизни, а позднее, когда постепенно на первый план вышли вопросы философии и религии, в особенности христианства, я стала интересоваться искусством как средством развития индивидуальных творческих способностей. В последние годы, с целью более систематического исследования этих вопросов, я снова посещаю университетские курсы, изучала древнегреческий, чтобы читать Платона, Аристотеля и Евангелия без перевода, занимаюсь эпистемологией и проблемами формальной логики и логикой предикатов, т. е. теми фундаментальными для меня вопросами, на которые я ищу ответ: хочу понять, каким образом я достигаю познания своей взаимосвязи с миром. Другими словами, в моем интересе произошел переворот: если раньше я рассматривала вопрос, какие общественные факторы определяют индивидуума, то теперь меня интересует, в первую очередь, насколько отдельный человек сам создает себя и строит общество. Это вопрос о творческом, независимом от социальных условий человеке. По моему мнению, только творческий человек способен дать миру его окружающему социальные импульсы. А произведение искусства - это один из видов творчества.

И хотя искусство, которое я видела в России до 1990 года, в целом не отличалось своим потенциалом от того, что мне было известно на западе, т.е. было таким же хорошим и таким же плохим, а отличалось только своей формой, подсознание мне сказало, что в России я могу найти реальную творческую независимость.

Это послужило толчком к поездке весной – летом 1990 года. Так что нельзя сказать, что я была совершенно неподготовлена. Моей целью было получить как можно более широкое, всеохватывающее представление о современной - тогда еще советской - артсцене, чтобы для себя решить вопрос уникальности творческого акта, т. е. найти положительный или отрицательный ответ. Принято было считать, что свободное выражение в искусстве существует на западе, а я поехала специально в Советский Союз, чтобы его там искать. Эта поездка привела меня также в Ригу, Одессу и Киев. Некоторые знакомства у меня уже были, другие появились прямо на месте. Мой большой фотоархив, посвященный современному русскому искусству, в особенности искусству Петербурга 90-х годов, еще предстоит оцифровать и упорядочить, как и, кстати говоря, видеокассеты Евгения того же времени. Часть архива можно посмотреть на нашем сайте www.e-e.eu.

Но как я тебе уже говорила в начале нашей беседы, как только я вошла в дверь «Русского Поля», я поняла, что нашла ответ на вопрос о творческом акте. Положительный, конечно.

Ханнелоре Фобо и Евгений Козлов Выставка «2х3м» на дворцовом Мосту,ночью 22-23 июля 1990, Ленинград

Аллен Тагер: Твой поиск нового и встреча с «Новым художником» выглядит закономерным продолжением. Одно перетекает в другое. Что же происходило дальше?

Ханнелоре Фобо: Здесь нужно кое-что уточнить. В 1990 году «Новых художников» как группы уже не существовало, и я воспринимала художников, с которыми встречалась, как отдельные личности, а не как членов какой-то группы. Среди них, кстати, были не только «Новые» художники, но и вполне традиционные, ведь я посещала также различные ателье в Государственной академии художеств, потому что хотела, как я уже упоминала, получить как можно более широкое представление о русском искусстве. На ежегодной выставке Академии можно было увидеть длинные ряды картин: натюрмортов и обнаженных фигур, которые были очень похожи друг на друга и производили на меня сугубо формальное впечатление. Других художников можно было отнести к символизму или типичному советскому варианту сюрреализма, или же они выбирали язык конструктивизма или кубизма. Мне кажется, я получила хорошее представление о всем разнообразии стилей. «Новые художники» в целом произвели на меня гораздо более оригинальное, свежее, динамичное, живое впечатление, чем все остальное, виденное мной в то время. Однако между мной и Евгением возникло нечто особое, связанное с источником его творчества, определенное душевное родство. Теперь я могу сказать, что нас связывает наше мировоззрение, которое не отказывается от материи, но и не воспринимает духовность как мистический момент нашего существования «где-нибудь на небесах», о котором можно размышлять только спекулятивно. Духовность - конкретный факт, существующий в материи. Но духовность материи существует не просто так, сама по себе и без нас - мы развиваем и создаем ее активно, когда думаем и впоследствии действуем, и тогда преобразуем материю в дух. Активность бывает разная, у Евгения она выражается скорее в создании новых смыслов, у меня - в анализе этих смыслов и поиске для них слов и понятий. В этом отношении мы дополняем друг друга, поэтому нам и стало сразу интересно друг с другом, хотя по темпераменту мы разные. Ведь не часто встречаешься с человеком, который, как и ты, стремится к глубокому пониманию своей задачи в мире и для мира. Для нас главное - внутреннее понимание друг друга как творцов, в первичном смысле этого слова.

дальше >> Русское Искусство 1990, стр.3

наверх